РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ.  ИССЛЕДОВАНИЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ.  ТАЙЦЗИЦЮАНЬ И КИТАЙСКАЯ КУЛЬТУРА

https://coollib.net/b/244320-vladimir-vyacheslavovich-malyavin-taytszitsyuan-klassicheskie-tekstyi-printsipyi-masterstvo/read#t1

Исторический фон, или Почему нельзя написать историю тайцзицюань?

Тайцзицюань – самый совершенный, утонченнейший продукт китайской мудрости, приобретший сегодня такую популярность во всем мире, что его по праву можно считать едва ли не главным всемирным символом китайской цивилизации. И есть своя закономерность в том, что происхождение этого уникального синтеза физической гимнастики, духовной аскезы и боевого искусства остается сокрытым во мраке неизвестности, а его история предстает собранием анекдотов и цепочкой странных случайностей, которые слишком часто кажутся просто счастливыми совпадениями: кто-то кого-то случайно встретил по дороге, кто-то в самом неожиданном месте нашел бесценные древние рукописи и т. п. История тайцзицюань – вереница событий, которых вроде бы могло и не быть, но которые, как ни странно, не могли не случиться как раз в силу своей видимой и все же необычайно убедительной случайности, ибо в этой случайности отразились глубочайшие интуиции китайского мировидения.

Великие достижения человеческого духа, а равно гений целого народа вообще невозможно уложить в определенную последовательность рутинных, обыденных фактов, из которых мы привычно составляем историю. В них всегда присутствует что-то непостижимое и невероятное, некая непрозрачная для критической мысли, но интуитивно ощущаемая глубина жизненного опыта, по необходимости облекающаяся покровом иносказаний и недоговоренностей, аллегорий и туманных аллюзий – этих словесных аналогов церемонно-обходительного, или, как точно говорится по-русски, благочинного, предупредительного поведения, т.е. поведения, одновременно упреждающего действия других и предупреждающего их, подсказывающего должный способ соответствия событиям. Эта истина не просто конкретна, она всегда является неожиданно, как бы по случаю просто потому, что она сопровождает некой виртуальной тенью весь явленный ход истории. И можно понять старых мастеров боевых искусств в Китае, с олимпийским спокойствием констатирующих исчезнование той или иной школы ушу. Что-что, а подходящий случай в этом мире не может не случиться, и, следовательно, великий путь не оставит этот мир, даже если мир от него отвернется.

Мудрость традиции – это не столько мета-физика, учение о трансцендентных, доступных только умозрению формах, сколько, так сказать, интрафизика: она уводит наше внимание к «мельчайшему» в опыте, к «семенам» вещей, требует осветить светом сознания последнюю глубину жизни во всей ее текучей конкретности, в первозданной – и конечной! – нераздельности сознания и существования.

В стереотипной оптике физического или умственного видения истина Великого Пути рассыпается бесконечно сложной мозаикой жизненных случайностей и нюансов. Просветленный человек живет кратчайшим промельком бытия, который короче самой короткой представимой длительности. Поэтому ему принадлежит отсутствующий промежуток, антракт, и, следовательно, его дом – вечный покой. Его «делание неделания» остается неприметным для мира, он живет, как гласит даосская формула, «погребенным среди людей». Он живет обычнее обыденного. Подвижник Великого Пути, как говорится в даосских книгах, «живет в мире сокровенно, но зримо; ни на кого не похожим, но ничем от других не отличающимся, и никто не замечает его свершений». Превыше всего он живет наоборот — ведь его мудрость «возвращения к началу» противоположна законам мирского бытия.

Там, где речь заходит о «великом Пути», кончается всякая однозначность и доказательность суждений. Мы имеем дело с разумностью интуитивного постижения актуального всеединства, которое принципиально отличается от интеллектуальной рациональности, стремящейся объективировать, формализовать и продемонстрировать свои правила, всегда желающей поставить себя в положение стороннего наблюдателя. Практика же тайцзицюань – и вся китайская мысль – исходят из факта полной вовлеченности человека в мир. Поэтому в китайской традиции человек определяется не предметным знанием, а простейшей данностью междучеловеческой сообщительности, которая предваряет и опыт, и рефлексию. Оттого же китаец не мыслит свою жизнь без Учителя, вопрос только в том, как узнать его. Вопрос этот в конце концов решается чисто практически – посредством судьбоносного случая.

В рамках такого мировоззрения не может быть физических, природных прототипов человеческих представлений. Китайская традиция предъявляет принципиально фантомный мир (который не нужно путать с миром фантазий); мир, который находится по ту сторону сущего и несущего, присутствия и отсутствия. Реальность этого мира дана в самом ее отсутствии. Рассказы мастеров тайцзицюань о происхождении и развитии тайцзицюань изобилуют намеками, недоговоренностями, иносказаниями, домыслами и всевозможными мистификациями, причем по большей части сознательными. Дело не только в амбициях и соперничестве школ, оспаривающих право быть законным наследником «истинной традиции». Не может быть «научной дискуссии» о том, что составляет самую сущность мудрости, дающей не просто силу, но власть и высший авторитет в обществе. Просто по определению невозможно ясно и недвусмысленно возвестить миру истину, которая требует «жить наоборот». Недаром еще Лао-цзы говорил, что «низкий человек, услышав о дао, смеется над ним. Если бы он не смеялся, то это не было бы дао». Есть тут и моральные соображения: не так-то легко решиться передать другому почти волшебное умение, которое позволяет господствовать над людьми. Здесь к отбору кандидатур нужно подходить как нельзя более взыскательно. Да подавляющее большинство людей уже в силу самих условий их жизни неспособны или не имеют возможности это умение перенять. Тайны даосской традиции охранялись столь ревностно, что в XX в. не в меру ретивых исследователей или пропагандистов тайн ушу, бывало, пытались устранить – и порой действительно устраняли – физически.

Все это соображения, скорее, практические. Но с не меньшим основанием можно утверждать, что любая попытка описать чистую актуальность опыта (назовем это так), лежащую в основе духовного прозрения даосов, тоже будет заведомым обманом. Бывают случаи, когда молчание оказывается самым честным свидетельствованием об истине. Даосы должны молчать о своей истине и притом скрываться в глубине народной жизни. Это самосокрытие – подлинный аналог даосской мудрости как знания «мельчайшего» и самого глубокого в своей жизни.

Выход из этой коллизии в китайской традиции давно известен: надо говорить, не говоря. Пусть древние римляне говорили: «Кто ясно мыслит, ясно излагает». Даосские учителя могли бы на это ответить: «Зато тот, кто мыслит о неясном, неясно излагает». Отсутствующая реальность выражает себя в непроизвольной тайнописи. Нет ничего правдивее «безумных речей» (классическое определение свидетельствования о Дао) даосских учителей. Безумство духовной истины посрамляет мудрость мира. Духовное прозрение уводит за горизонт видимого и понятного, проницает непостижимую толщу времен, обнимает несопоставимое. Главное свойство сердца, говорят в Китае,- «уноситься далеко». И летучая стихия устной речи, иносказательность фольклора, но и, если говорить максимально широко, внесловесная прагматика общения, непосредственное воздействие жеста укрывают тайну вечноживого в жизни и тем самым оберегают, даже питают ее.

Строго говоря, написать «историю тайцзицюань» – задача едва ли выполнимая и даже, пожалуй, ненужная. Но можно попытаться объяснить правду мифа, составляющего предание, обосновать возможность чистого события вне хронологической закономерности, научить понимать и ценить тайну. Можно прикоснуться к чистой историчности без истории, где мы встречаемся с таинственной глубиной и первозданной мощью жизни. Это будет первым шагом к пониманию того самобытнейшего явления восточной культуры, которое скрывается за странными, чтобы не сказать анекдотически-курьезными событиями истории тайцзицюань.

Таким образом, у нас нет необходимости срывать мифологический покров традиции тайцзицюань. И даже если бы мы каким-то чудом узнали во всех подробностях обстоятельства, относящиеся к истории тайцзицюань в ее «объективной» данности, нет никаких гарантий, что мы приблизились бы к разгадке этого удивительного феномена. Ведь мы имели бы дело только с мертвыми следами событий или их фантомами. Сущность тайцзицюань, как и свет духовной истины, заключается вовсе не в обстоятельствах, ее обставляющих. Но вот что следует подчеркнуть прежде всего: в старом Китае совершенно исключительное значение придавалось вопросу наследования искусства в череде поколений, вопросу генеалогии школы (в Китае всегда мыслившейся в категориях рода). Сам по себе этот факт многое сообщает о характере китайской культуры и притом по-своему совершенно закономерен: он является традиционной для Китая формой артикуляции духовной практики.

Невозможно представить китайского религиозного проповедника, художника, каллиграфа, литератора, даже актера, не говоря уже о мастере боевых искусств, который не определял бы свое знание и мастерство в понятиях «родословной» своей школы. Но эта особенность китайского миропонимания еще ничего не говорит о содержании стоящего за ней опыта и даже не гарантирует обладание им. Скорее, она сообщает об особенностях мировоззрения творцов той или иной духовной «генеалогии» или даже особенностях исторической эпохи ее толкователей.

Современные авторы тоже, разумеется, не свободны от этого простого закона. Приведем лишь один пример: самые авторитетные в КНР (по крайней мере, в последние десятилетия прошлого века) исследователи истории тайцзицюань, Тан Хао и Гу Люсинь, утверждают, что в старом Китае «правящие верхи добавляли мистический колорит народной культуре, приписывали ее достижения всяким «небожителям», «буддам» и «мудрецам», чтобы усыпить волю народа и упрочить феодальный гнет»¹.

¹ Тан Хао, Гу Люсинь. Тайцзицюань яньцзю, с. 8.

Конечно, утверждение о том, что верхи общества намеренно примешивали элемент мистицизма в здоровую стихию народной культуры, – вздорный и легко опровергаемый домысел. Но оставим идеологические клише и поговорим по существу. Кем бы ни были святые и мудрецы вокруг нас, нельзя не понимать, что правду жизни – и значит, своей жизни – каждый должен открывать сам. Эта правда может быть высвечена сознанием в любой момент времени и в любом месте. Истинное предание – всегда несказанное и даже еще не сказанное, всегда живое, переживаемое «здесь и сейчас». И, следовательно, всегда только чаемое, неисповедимое, внезапно открываемое, но именно поэтому предвосхищаемое с непреложной уверенностью подобно тому, как в предгрозовом затишье с особенной ясностью ощущается неизбежность грозы.

Для наших целей достаточно будет перечислить основные вехи истории тайцзицюань, сопроводив этот перечень краткими комментариями. Надо сказать, что единодушия в вопросах историографии тайцзицюань нет и, наверное, еще долго не будет. Здесь сталкиваются не только самолюбия, а в наше время еще и коммерческие интересы отдельных школ, но и два очень разных подхода, два разных взгляда на немногие доступные нам исторические сведения о тайцзицюань: один из них, до последнего времени пользовавшийся в КНР полуофициальным признанием, отражает позицию школы рода Чэнь из деревни Чэньцзягоу, другой разделяется всеми остальными школами, но впервые был изложен авторитетным мастером тайцзицюань У Тунанем, а в последние годы по многим пунктам подкреплен ранее не предававшимися огласке материалами традиции тайцзицюань из местечка Чжаобао¹. Надо заметить, что именно эта точка зрения преобладала в китайской литературе до образования КНР, так что версию Тан Хао и Гу Люсиня можно рассматривать и как попытку совершить «культурную революцию» в мире тайцзицюань. Правда, Тан Хао оказался на поверку не очень компетентным текстологом и весьма тенденциозным толкователем.

Время зарождения тайцзицюань, как и большинства других достижений духовной практики в Китае, определить невозможно. Самые ранние тексты о тайцзицюань (не всеми, впрочем, признаваемые за подлинные) относятся к середине и даже началу XVIII в. По крайней мере, столетием раньше уже существовали мастера этого искусства, но сведения о них скудны и туманны. Еще раньше, в конце XIV в. (если веритьпреданию), появился «Канон меча изначального всеединства», в котором на удивление точно и полно изложены принципы даосской традиции боевых искусств. И хотя документально подтверждаемая история тайцзицюань прослеживается только с середины XIX в., это не более чем формальность, скорее мешающая видеть подлинную историю интересующего нас феномена.

¹ Наиболее подробное, хотя далеко не исчерпывающее и по ряду пунктов спорное изложение полемики вокруг истории тайцзицюань в Китае, а также единственный на сегодня критический разбор версии школы Чэнь в отечественной литературе содержатся в работе: Милянюк А. О. Материалы к семинару Московской федерации ушу по теме «Вопросы истории тайцзицюань». М.: Стилсервис, 1999. Прочие доступные на русском языке очерки на эту тему в основном следуют версии школы Чэнь, до недавнего времени почти безраздельно господствовавшей в китайских публикациях.

 

Сравнительно позднее появление, или, скорее, проявление тайцзицюань на поверхности общественной жизни во многом объясняется маргинальным положением боевых искусств в позднесредневековом Китае. Это относится прежде всего к культуре образованных верхов, где центральное место занимал тип конфуцианского книжника. Тайцзицюань – продукт совсем другой культурной среды, созданной даосами и их светскими последователями, людьми, которые вели скрытный образ жизни, большей частью жили отшельниками в горах, отличались странными манерами и объяснялись (писали) на странном, непонятном для непосвященных аллегорическом языке.

Общественная физиономия этих людей смутна и переменчива, подчеркнуто экстравагантна, к тому же они имеют свойство фигурировать в истории под разными именами, снова и снова возвращаться в мир на протяжении целых веков, что является, заметим, характерной чертой как бы фантомного существования основоположника школы. Эти люди привлекали к себе учеников, но их школы почти не имели отличительных признаков, не искали известности и, как следствие, с трудом поддаются идентификации. В этом отношении восприемники даосской традиции уже смыкались с представителями особой субкультуры так называемых «умельцев рек и озер» (цзянху шуши) — китайской разновидности людей «перекати-поле», бродяг-маргиналов с чрезвычайно расплывчатой общественной физиономией. Эти люди могли быть и разбойниками, и защитниками справедливости, отчасти торговцами, отчасти шарлатанами, магами, целителями, проповедниками, даже актерами и, конечно, мастерами кулачного боя. Все эти навыки и знания помогали им выживать в чужом и часто враждебном окружении. «Умельцы рек и озер» составляли среду крайне неопределенную, текучую, открытую всем культурным влияниям и разносившую культурные новшества в обществе, но при этом очень самобытную и замкнутую. Они были близки религиозным традициям, но не могли иметь обывательски-благодушной веры, остро чувствовали «тайну беззакония» в человеке и всегда были готовы к драке. Они, помимо прочего, имели свой непонятный посторонним жаргон, свои правила поведения и, конечно, свои профессиональные секреты. Одним словом, они находились на периферии по отношению и к конфуцианскому официозу, и к институциональным религиям. Именно эта мобильная прослойка больше всего годилась для того, чтобы распространять по всему Китаю приемы рукопашного боя и культивации жизненных сил.

Отвлекаясь от социальных факторов, надо сказать, что существовали глубокие культурно-философские причины, делавшие невозможным прямое и открытое сообщение между мирской публичностью и мудростью Дао: последняя, напомним, представляла собой нечто «совершенно обратное» здравому смыслу обывателей и логике идеологических систем, но собственной доктрины не имевшее. Более того, как вечно отсутствующая реальность, неведомый первопре-док в нас истина Дао требовала иносказательности речи и тайнописи в тексте, присутствовала в самом скольжении смысла за горизонты общепонятных значений. С этой точки зрения неопределенность социального лица хранителей традиции боевых искусств не случайна и в своем роде существенна. Предание имеет свои внутренние коллизии. Оно, как уже говорилось, предает себя миру и предается им. Нить предания – в сущности, нить человеческой судьбы – свивается из двух очень разных, даже противоположных тенденций: стремления определить, собрать себя и стремления преодолеть, или, как говаривал В. Розанов, «распустить» себя. Первая тенденция соответствует сознанию своего несовершенства и началу нравственного долженствования (ибо в самосознании мы всегда ощущаем свою отделенность от истока жизни и, следовательно, свою ограниченность). Вторая тенденция питается избыточностью творческой аффектации, переживанием безграничной мощи жизни. Недаром традиция, как правило, требует от ее хранителей взять себе одно или даже несколько прозвищ: творчество есть уподобление Другому, измышление себя, которое должно стать реальностью. Выход предлагает игра как миметическая деятельность вплоть до пародии и саморазоблачения: традиция и требует от человека со всей серьезностью познать себя, и упраздняет, снимает свои требования.Но этот сеанс саморазоблачения, часто выглядящий шутовством и даже глумлением над святынями, не бессмыслен. Подражание, мимикрия обеспечивают и анонимность традиции перед лицом государственной машины, и неприкосновенность внутреннего искания своей подлинности, опознания «первочеловека» в себе, и, наконец, чистое удовольствие, доставляемое игрой. Высшая серьезность «претворения пути» органично сочетается со снижающим пафосом пресловутой «смеховой культуры». Двойная периферийность традиции боевых искусств предстает как бы внешней параллелью внутренней двойственности порождающего ее типа личности, причем в скрещении составляющих его тенденций есть некий гипотетический фокус, изначальная «сре-динность» бытия, некий прародитель всех живущих, который в Китае называли «изначальным обликом» каждого – бэньлай мянъму.

Разумеется, власти всегда с подозрением и опаской смотрели на эту принципиально загадочную и неуправляемую, но отчего-то очень жизненную и авторитетную в народе околодаосскую субкультуру, не без основания видя в ней питательную почву для всякой крамолы и мятежных настроений. Тем более опасались они мастеров рукопашного боя и их умения владеть холодным оружием, ведь эти люди, особенно если учесть их огромный авторитет на местах, представляли вполне реальную угрозу для администрации. Время от времени императорский двор требовал от местных чиновников докладывать о тех, кто «самовольно называл себя учителем боевых искусств». Никаких последствий эти указы не имели. Еще и сегодня так называемые «народные» учителя ушу, наследующие традиционным школам, держатся подчеркнуто независимо и даже отчужденно от официальных властей. А власть платит им, в общем, той же монетой, делая вид, что не замечает их.

Но некоторые свидетельства позволяют предположить, что мы как будто имеем дело с древней, богатой и разветвленной традицией. Так, в «Рассуждении о тайцзицюань», каноническом тексте, восходящем, вполне вероятно, к XVIII в., говорится, что «в мире есть очень много побочных школ», в которых нельзя научиться истинным принципам тайцзицюань. Вообще-то выражение «побочная школа» традиционно для даосизма, но все-таки примечательно, что еще во второй половине XIX в. известные нам школы тайцзицюань ограничивались двумя-тремя немногочисленными кружками.

Здесь нужно принять во внимание, что собственно медитативная практика, овладение которой требовало колоссального времени, упорства и обширных знаний, не говоря уже о наличии знающего и заботливого учителя, была в действительности доступна лишь крайне узкому кругу подвижников, готовых посвятить постижению великого Пути всю жизнь. В народе она была практически неизвестна, знания о ней среди широкой публики ограничивались смутными слухами и легендами. Поэтому в народной среде был распространен практический рукопашный бой, которому можно научиться сравнительно быстро. «Побочные школы» всегда представляют собой попытку подменить «внутреннее достижение», работу с духовной силой чисто утилитарными боевыми приемами, в которых используется физическая сила. По той же причине в глазах образованной элиты даосская медитативная практика и боевые искусства долгое время – вплоть до последней трети XIX в. – оставались принципиально разными явлениями, и деятельность таких фигур, как Чжан Саньфэн и его немногочисленные последователи, просто не могла получить систематического освещения в местных и тем более общегосударственных хрониках.

Остается фактом, что деятельность даосов и околодаосских мастеров боевых искусств крайне редко и, в сущности, случайно попадает в поле зрения конфуцианских ученых и чиновников, составлявших образованную и властную верхушку китайской империи. А сами даосы не чувствовали потребности в писании своей истории уже вследствие отмеченной выше невозможности перевести духовный опыт в плоскость исторической длительности и тем более исторического «прогресса». По той же причине эти люди отличались искренним равнодушием к мирской славе. Им были ведомы куда более чистые и возвышенные удовольствия, они обладали способностями, перед которыми бледнели навыки и знания любого мирского человека. Кроме того, имея за плечами богатую традицию даосской духовной практики с ее обширным лексиконом, первые учителя тайцзицюань не чувствовали необходимости создавать какие-либо программные изложения нового искусства. Они вполне удовлетворялись краткими, непонятными для непосвященных отсылками к принципам даосской медитации и эзотерическому лексикону так называемой «внутренней алхимии» (методики взращивания в себе бессмертного тела), ведь тайцзицюань есть не что иное, как продукт приспособления даосской медитативной практики к потребностям боевого искусства. А классические тексты тайцзицюань, как вообще принято в китайских духовных школах, являют собой собрание напоминательных по своему характеру наставлений, обращенных к узкому кругу посвященных.

Чтобы не заблудиться в чаще китайского фольклора и перипетиях полемики вокруг наследия тайцзицюань, будем держаться путеводной нити сообщений письменных источников, хотя и в них, конечно, есть очень много неясного, спорного и даже, как мы увидим, вводящего в заблуждения.

Специальные описания школ кулачного искусства (не будем говорить о традиционных видах оружия) появляются в Китае только в середине XVI в., в правление династии Мин. Впрочем, появление этих свидетельств опять-таки вызвано политическими факторами: необходимостью для тогдашних китайских властей организовать отпор набегам пиратов на морское побережье. Наибольшей известностью пользуются «Основы канона кулачного боя» военачальника Ци Цзигуана (1528-1587), воевавшего с пиратами в провинции Чжэц-зян. Этот текст представляет отдельную главу в компендиуме по военному делу, который был составлен Ци Цзигуаном около 1560 г. К боевым действиям против пиратов Ци Цзигуан привлек многих мастеров рукопашного боя, включая даже монахов Шаолиньского монастыря. В его сочинении мы находим, среди прочего, некоторые формулировки, характерные для традиции «внутренних школ», упоминания о самих школах и перечень из 32 фигур, составлявших комплекс нормативных упражнений для кулачного боя. Среди прочих упоминается школа, именовавшаяся «длинный кулак» (чан цюанъ), каковое на раннем этапе служило одним из названий тайцзицюань. Судя по древнейшим текстам тайцзицюань, это название указывало на непрерывность исполнения комплексов нормативных движений, что делало его похожим на «текущую без конца и без края реку». Впрочем, действие «жизненной воли», наполнявшей преемственность этой одухотворенной жизни, тоже должно быть «долгим».

Отметим сразу же, что из представленного Ци Цзигуаном списка 29 фигур вошли (хотя бы по названию) в комплекс фигур тайцзицюань, выработанный кланом Чэнь в деревне Чэньцзягоу в пров. Хэнань. Ци Цзигуан описывает комплекс «длинного кулака» в понятиях близких тем, которые приняты в тайцзицюань. По его словам, в «длинном кулаке» «фигуры силы друг в друга переходят, превращения не знают предела. Это искусство очень утонченно и неизмеримо, уходит корнями в сокровенные глубины жизни. Понять его умом невозможно, и поэтому оно зовется божественным. Поговорка же гласит: «Кулачный бой нельзя познать». Движения в нем быстры, как гром: не успеваешь уши заткнуть. Вот что называется «нет ни приемов, ни поз – все свершается в мгновение ока»¹.

В одно время с Ци Цзигуаном другой литератор и военный чиновник, боровшийся с пиратами, Тан Шуньчжи (1507-1560), составил так называемый «Военный компендиум». В этой книге описаны некоторые важные принципы кулачного искусства, присущие и тайцзицюань, а также ряд известных в то время школ рукопашного боя. Сочинение Тан Шунь-чжи начинается с утверждения о том, что «в кулачном искусстве имеются фигуры силы, и благодаря им осуществляются перемены (поз)». Тем не менее, замечает далее Тан Шуньчжи, «в момент применения искусства нет установленной фигуры, все зависит от обстановки. В движениях нет установленных фигур, а в действительности фигуры имеются, и это называется «держать фигуры». В исполнении фигур есть пустое и наполненное… Применение же пустого и наполненного – дело утонченное и зависит от самого человека». Далее Тан Шуньчжи описывает репертуар приемов и правил кулачного искусства, имеющий немало общего с практикой тайцзицюань².

Тан Шуньчжи принадлежит еще одно любопытное сочинение, написанное им несколько ранее – в 1549 г. Оно называется «Песнь о кулачном искусстве человека дао с горы Эмэй» и содержит описание рукопашной техники некоего даоса, пришедшего с горы Эмэйшань в пров. Сычуань, где с давних пор имелись школы боевых искусств. Пришел он, заметим, с противоположного конца Китая – с его юго-западной окраины. Как человек образованный, Тан Шуньчжи создал беллетристическое произведение, где красотам слога отдается безусловное предпочтение перед фактической точностью изложения, так что составить сколько-нибудь внятное представление о мастерстве загадочного даоса с горы Эмэйшань затруднительно. Но кое-какие намеки на особенности даосских школ рукопашного боя в нем все же имеются. В нем говорится, в частности, что «методы кулачного искусства Шаолинь мало известны в мире, а люди дао явили миру еще более чудесное искусство», которое «преподано в глухих горах белыми обезьянами». Этот таинственный даос, говорит Тан Шуньчжи, «внезапно выбросив вперед ногу, раскалывает валун» и «не имеет формы, тогда как другие форму имеют» (вариация на классическую тему внутренних школ ушу: «в схватке не показывай форму; тот, кто обнаружит себя, ничего не сможет сделать»). Этот даос, «вращаясь всем телом, всегда стоит прямо», «взглядом словно пронзает», «сгибается в пояснице на все лады, словно без костей», «все его тело – словно одна рука» (известное правило тайцзицюань), «кричит грудным голосом, словно лев рычит», «дышит беззвучно, хранит покой духа и ци». Закончив исполнение нормативных фигур, даос «погружается в безмолвие, хранит в себе дух и ци… сидит на циновке недвижно, как истукан»¹.

¹ Подробный анализ сочинения Ци Цзигуана см. в книге: Минцин ушу гуцзи цю-аньсюэ луньси, с. 46-85.

² Там же, с. 22-31.

 

Следующая группа источников уводит нас в деревню Чэньцзягоу («деревню семейства Чэнь») в пров. Хэнань. В преданиях этого клана Чэнь сохранилось упоминание о некоем Чэнь Вантине, представителе 9-го поколения рода Чэней, переселившихся туда из пров. Шаньси. Если верить клановым хроникам и краткой саморекомендации Чэнь Вантин, последний накануне свержения династии Мин (1644 г.) уже в пожилом возрасте служил в уездной управе, занимался организацией ополчения в своей округе, а позже, выйдя в отставку, преподавал боевое искусство младшим членам своего семейства. В клановой хронике сообщается, что Чэнь Вантин «ради собственного удовольствия» составил несколько комплексов боевой гимнастики (противники версии школы Чэнь считают это сообщение позднейшей припиской) и прославился как кулачный боец в восточных областях империи. Есть также сведения, что Чэнь Вантин быд особенно силен в искусстве владения пикой.

Правда, имеются сообщения о том, что линия Чэнь Вантина пресеклась после его смерти и возродилась лишь через два поколения. Заветы Чэнь Вантина тоже похожи на позднейшую приписку, тем более что в них Чэнь Вантин говорит о любви к даосскому трактату о медитации «Хуантин цзин» («Канон Желтого двора»). Отчего-то Чэнь Вантину хотелось иметь славу ученого даоса.

¹ Минцин ушу гуцзи цюаньсюэ луньси, с. 35-39.

Совсем недавно обнаружились новые свидетельства о любви упомянутого Чэнь Вантина к боевым искусствам. В пров. Сычуань стала известной генеалогия местного клана Ли, который был связан брачными отношениями с кланом Чэнь из Чэньцзягоу. Если верить этому документу, некоторые члены клана Ли в конце правления династии Мин, имея ученые звания и занимаясь преподаванием конфуцианских канонов, одновременно практиковали некое «кулачное искусство Беспредельного» (уцзицюань), или, согласно более развернутому названию, «кулачное искусство 13 фигур силы и питания жизни от Беспредельного». Там же сообщается, что представители этого клана, братья Ли Янь и Ли Чжун занимались кулачным искусством вместе с их свояком Чэнь Вантином и своим мастерством «снискали себе славу во многих провинциях»¹,

Между тем примерно в одно время с Чэнь Вантином, во второй четверти XVII в., именитый конфуцианский ученый Хуан Цзунси тоже был большим любителем боевых искусств. В 1669 г. Хуан Цзунси составил поминальную надпись для мастера боевых искусств Ван Чжэн-наня, жившего на другом конце Китая – в провинции Чжэцзян. Вот начальный пассаж этой эпитафии, в которой отобразились некоторые исторические и мировоззренческие основы традиции тайцзицюань:

«Монастырь Шаолинь известен своими боевитыми монахами. Однако в их искусстве почитается только оборона, и это позволяет противнику провести контратаку. Но есть еще так называемая Внутренняя школа, в которой покоем побеждают движение и можно легко отбросить противника. Поэтому шаолинъское искусство называется Внешней школой. Внутренняя школа произошла от Чжан Саньфэна во времена династии Сун. Санъфэн был даосский искатель святости на горе Уданшанъ. Император Хуэй-цзун призвал его ко двору, но дороги оказались непроходимыми, и он не смог прибыть. В ту ночь он во сне получил секрет боевого искуства от бога войны и на следующий день голыми руками убил сотню разбойников».

События, о которых говорится в эпитафии, относятся к началу XII в., но к реальной истории имеют очень отдаленное отношение. Почти каждая фраза в этом тексте имеет символический подтекст, отсылающий к даосской традиции и сопутствующим ей народным легендам. Более всего поражает проводимое в нем четкое разделение, даже противопоставление между боевым искусством, вызревшим в буддийском монастыре, и боевым искусством даосов, причем первое именуется «внешним», а второе «внутренним».

¹ См. Жуань Цзичжэн. Цюань и хэ дао, с. 194-197.

Самое деление на внешние и внутренние, а равным образом на Северные и Южные школы, глубоко традиционно для Китая и выражает на самом деле столь важный в традиционном миросозерцании примат символической, или виртуальной, реальности над материальным измерением мира, а равным образом внутренней центрированности над внешними вещами¹. В даосизме «внутренними школами» считаются те, которые культивируют принципы даосской медитации, или «внутреннего достижения» (нэп гун). В отличие от чисто умственной практики буддизма даосская медитация имеет целью соединение сознания и жизни, одухотворение и очищение жизненной субстанции.

Но разделение боевых искусств на «внешние» и «внутренние» имело и вполне наглядные признаки: во внешних школах применялась физическая сила, а боевая практика в них была ориентирована на внешний, доступный наблюдению и измерению мир вещей; практика же внутренних школ основывалась на внутреннем самоощущении и требовала покоя духа, отсутствия физического усилия.

В эпитафии Ван Чжэннаню содержится первое упоминание о Чжан Саньфэне как основоположнике отдельной традиции боевых искусств. Правда, у Хуан Цзунси последний иероглиф в имени знаменитого даоса записан иначе, чем принято, хотя имеет то же звучание. Тот же иероглиф фигурирует в официальных источниках Цинской династии, когда в них поминается легендарный даос. Некоторые исследователи на этом основании предположили, что речь здесь идет о каком-то другом Чжан Саньфэне. Есть мнение, что в истории существовали два Чжан Саньфэна: один из них был известным даосом, знатоком секретов вечной жизни, другой – гениальным мастером боевых искусств. Возможно также, два имени отображают две ипостаси великого даоса. Подобное раздвоение свойственно, например, патриарху чань-буддизма Бодхидхарме (кит. Дамо), который в качестве религиозного проповедника и родоначальника школы кулачного боя имел одинаково звучащее, но записываемое разными иероглифами имя.

¹ Подробнее об оппозиции «внутреннего» и «внешнего» в китайской культуре той эпохи см. Малявин В. В. Сумерки Дао. Китайская культура накануне Нового времени. М.: АСТ, 2001. Среди старых мастеров тайцзицюань имелось мнение, что «внутренние школы» относятся к светскому учению (конфуцианцев), противостоящему идеалам монашествующих. В шаолиньской же традиции оппозиция «внешнего» и «внутреннего» трактовалась совершенно иначе. Согласно сообщению современного даоса, боевое искусство буддийских монахов называлось «внешним» потому, что монахи «вышли из мира», тогда как «внутренний» стиль практикуется теми, кто «живет монахом, не приняв пострига», и представляет собой «обыкновенное искусство мира пыли», так что «внутренним школам» здесь отводится приниженное положение. Те же шаолиньские хроники сообщают, что бойцы «внутреннего» стиля являются заклятыми врагами Шаолиня, объясняя это обстоятельство тем, что их патриарх Чжан Сунси претерпел унижение от какого-то шаолиньского монаха. Позднее шаолиньские летописцы предприняли попытки инкорпорировать тайцзицюань в их традицию рукопашного боя, не забыв оставить завет шаолиньским бойцам не вступать в поединки с мастерами «внутренних школ» ввиду… превосходства последних в кулачном бою. См.: Чжэн Цинь. Даоцзяо юй ушу, с. 109, 118.

 

Несоответствия в данных источниках можно объяснить позднейшим смешением двух граней личности Чжан Саньфэна¹. Правда, рассказ Хуан Цзунси носит настолько откровенно легендарный характер, что достоверность его независимо от исторических обстоятельств вызывает серьезные сомнения. Странно выглядит уже имя Чжан Саньфэна, означающее буквально «три вершины». Оно совпадает с понятием, часто встречающимся в даосских книгах о сексуальных отношениях. Кроме того, о Чжан Саньфэне с таким именем больше нет никаких известий. Ни в своде из ста с лишним рассказов о божественном патроне Уданшань-ских гор, ни в собрании более чем 900 житий даосских святых, ни даже в хрониках горы Уданшань нет никаких упоминаний об этом персонаже, хотя все они были составлены спустя примерно столетие после описанного Хуан Цзунси события. Некоторые авторы полагают, что этот сунский Чжан Саньфэн появился вследствие неосведомленности самих мастеров «внутреннего искусства». Но трудно поверить, что Ван Чжэннань не слышал о прославленном Чжан Саньфэне времен воцарения минской династии, тем более что примерно за сто лет до него его предшественник по школе Чжан Сунси со товарищи ходил на поклон к легендарному даосу в Уданшаньские горы. Еще труднее поверить, что об этом выдающемся подвижнике не знал такой великий эрудит, как Хуан Цзунси.

Надо учесть, впрочем, что Хуан Цзунси жил в начале царствования династии Цин и был преданным сторонником свергнутой маньчжурами династии Мин, которая благоволила уданшаньскому святому. Неблагонадежному ученому надо было отвести подозрения новых властей в нелояльности к ним великого даоса. По той же причине, вероятно, время жизни Чжан Саньфэна отнесено к царствованию династии Сун. Читатели же эпитафии, надо полагать, хорошо понимали, о ком в действительности идет речь. И примечательно, что, согласно одной легенде, Чжан Саньфэн учинил побоище не заурядных разбойников, а воинов северокитайского царства Цзинь, основанного племенем чжурчжэней из Маньчжурии. Прямо скажем, не лучшая рекомендация в маньчжурском Китае.

Прежде патриарх тайцзицюань, как правило, поминался в сопровождении эпитета «легендарный», но многие свидетельства, ставшие доступными в последнее время, дают основания считать его вполне исторической личностью. Другое дело, что без ореола красочных легенд его, как всякого учителя традиции, в самом деле представить трудно, а сам он, как и положено даосу, предстает фигурой летучей, почти неуловимой. Само собой разумеется, даосский подвижник получил свое искусствочудесным образом в вещем сне – признаке чуткого бодрствования. Миф обязан дать этому событию хотя бы символически точную датировку. Явившийся даосскому подвижнику бог войны – это божество Сюаньу, которому посвящен комплекс даосских монастырей в горах Уданшань. Тот же Сюаньу дал этим горам их нынешнее наименование. В китайском фольклоре бог Сюаньу слывет обожествленным полководцем древности Гуань Юем, а по совместительству богом северных пределов мира и богом богатства. В даосской же традиции он считается следующей после Лао-цзы реинкарнацией верховного даосского божества.

Гун Пэнчэн. Даоцзяо синь лунь, с. 348.

 

Предание утверждает, что Чжан Саньфэн, которого звали на даосский манер Чжан-Настоящий человек или Чжан-Небожитель, пришел в Уданшань с далекой северо-восточной окраины Китая – из Ляоду-на. К тому времени ему уже шел седьмой десяток, родился же он, если верить источникам, в 1247 г. Кстати, он был сыном ученого человека и сам в молодости усердно изучал конфуцианские каноны, даже состоял на государственной службе. Конечно, Чжан-Небожитель наделяется экстравагантным обликом: он был великаном почти двухметрового роста, имел «облик черепахи и кости журавля» (оба существа были в Китае аллегориями долголетия), большие круглые глаза, необычно длинные мочки ушей (признак мудрости) и длинную, звеневшую как металл бороду. Зимой и летом он носил один и тот же халат и бамбуковую шляпу, мог проглотить за один присест огромное количество пищи или месяцами не есть вообще, запоминал любое сочинение с одного взгляда. Как многие даосы, он был неутомимый странник и якобы мог преодолевать за день по тысяче ли (двести с лишним верст). Примечательно, что на старинных портретах Чжан Саньфэн изображен иногда с посохом, а иногда с мечом. Любил Чжан Саньфэн по обыкновению даосов и пошутить со смертью: взаправду умирал, а потом на собственных похоронах восставал из гроба.

Правда, об изобретении святым Чжаном тайцзицюань в его жизнеописаниях не говорится ни слова. Первое упоминание об этом, как оказалось, великом событии китайской истории принадлежит как раз Хуан Цзунси. Сходные суждения высказывали и другие современники Хуан Цзунси, так что к тому времени Чжан Саньфэн был уже широко известен как патрон «внутренних школ». Сообщается также, что идея тайцзицюань пришла Чжан Саньфэну в голову, когда он наблюдал поединок между журавлем и змеей (этот явно вымышленный рассказ, впрочем, не вошел в книги даже многих мастеров школы Ян). Имеется, наконец, вполне стереотипная легенда о том, что Чжан Саньфэн сам научился тайцзицюань от безымянного даоса, которого он встретил в безлюдных горах.

Немало сведений о тайцзицюань содержится в сочинениях, приписываемых этому святому обитателю Уданшаньских гор, и в преданиях, бытовавших в Чжаобао, где издавна существовала школа тайцзицюань. В этих преданиях говорится, что Великий Предел (т. е. тайцзи) происходит от основоположника (разумеется, мифического) китайской цивилизации Фуси и охватывает все три учения Китая, которые учат тому, что (далее следует ряд синоптических формул китайской мудрости) «духовные превращения есть смысл природы и жизни, в пустотной одухотворенности постигается сиятельная добродетель, всеобщий принцип определяет состояние ци и формы, сердце пребывает в подлинных образах (букв. «следах»)» и т. д.

Нет серьезных оснований сомневаться в существовании Чжан Сань-фэна. Другое дело, что эта колоритная личность породила столько легенд о себе и приобрела такую популярность, что соблазн объявить ее еще и патриархом даосских боевых искусств был очень велик. Первые императоры минской династии настойчиво, но безрезультатно приглашали его ко двору, и еще в 1460 г. минский государь приказал создать портрет Чжан Саньфэна и пожаловал ему целый набор витиеватых, как было принято среди даосов, титулов, среди которых главный был такой: «Подлинный человек, проникший в мельчайшее и явивший преображение». Есть сообщения, что еще в то время Чжан Саньфэн имел учеников. В его жизнеописаниях действительно есть упоминания о том, что в горах Уданшань бродили шайки бывших солдат, промышлявших раз боем. Отоголоски этих сведений присутствуют, как мы помним, в эпитафии Хуан Цзунси. Наконец, задним числом Чжан Санфэн был объявлен основоположником целой дюжины даосских школ.

Неизвестно, как долго прожил Чжан Саньфэн. Еще в начале XVIII в. некий поклонник даосов уверял, что встречался с ним. Зато с уверенностью можно утверждать, что в горах Удан издавна существовали даосские школы боевых искусств. К началу XX в. их насчитывалось до полутора десятка. А сам Чжан Саньфэн слывет основоположником чуть ли не сотни школ боевых искусств и несчетных – по некоторым сведениям до 500 – комплексов боевой гимнастики.

Независимо от его реальной биографии этот персонаж имеет в традиции тайцзицюань совершенно исключительное значение, которым в Китае всегда наделяется основоположник целой традиции духовной практики. Патриарх школы (цзу) выступает олицетворением ее самобытного «духа» и даже более того – самой природы духовной практики, воплощающейся, строго говоря, не в отдельном индивиде, а в определенном вечносущем состоянии и типе личности, каковым и соответствует над-временная природа школы в ее качестве среды и способа духовного преемствования.

Можно сказать, что, если бы Чжан Саньфэна не было, его следовало выдумать, чтобы традиция тайцзицюань могла появиться на свет. Он стал полубожественным патроном даосских боевых искусств подобно тому, как Бодхидхарма занял положение патриарха всех буддийских школ ушу. Заметим попутно, что патриарху, в отличие от непосредственного учителя, невозможно подражать. Можно только добиваться, или, вернее, спонтанно открыть свое подобие его опыту. Это подобие не предполагает внешнего сходства. Духовная просветленность потому и может жить в поколениях, что являет собой чистое событие, недоступное мысли или восприятию, по сути недоступное подражанию, как гениальность у Аристотеля. Она есть неисчерпаемая конкретность, чистая изменчивость существования и потому остается иной по отношению к любой данности.

Опыт подобия дается на самом деле через сознание своего отличия от других. Этим объясняются, как мы знаем, необходимость учителя, а равно бытующее в даосских школах правило (надо сказать, сильно затрудняющее изучение даосских генеалогий): «называть патриарха и не называть учителя». Ибо только патриарх – уникальный и неповторимый, в своей уникальности чужой любому внешнему образу, но «единый в множестве лиц» (не оттого ли его иконографический канон несет на себе неизгладимую печать иронии?), представляющий тем самым типовые, сверхличные качества бытия – является истинной целью образования в школе и, следовательно, залогом бессмертия традиции.

Еще в начале XX в. А. Бергсон говорил о виртуальной природе памяти, которая в этом смысле не является образом чего-либо бывшего в истории, но обладает самостоятельностью и свойством продлеваться, воспроизводиться заново в потоке времени. Образ патриарха школы и есть явление этой подлинной реальности духовной жизни как чистого события. Существует временной лаг между событием и его проявлением и тем более фиксацией в сознании. Образ события никогда не совпадает с актуальным существованием и тем не менее не существует вне него, т.е. вне вечнодлящейся дифференциации, воплощенной чистой временностью. В этом смысле он носит характер фантасма, т. е. чего-то, пребывающего между присутствием и отсутствием, исчезающего без исчезновения, длящегося в самой своей сокровенности (не отсюда ли и ускользаемость образов даосов в истории?). Патриарх школы воплощает, в сущности, возможность посредования, дифференциальное отношение между бесчисленным множеством моментов (по сути, предельно коротких длительностей) существования. Ему сродни фигура «темного предшественника» отдельных и постоянно расходящихся цепочек смысла в «онтологии множественности» Ж. Делёза. Оттого же способ бытования патриарха в традиции есть непрерывное возвращение, но не просто в свой образ, а к собственному само-отличию.

Вернемся к так называемой истории тайцзицюань, которую, как мы уже убедились, практически невозможно – да и не нужно! – отделить от ее легендарного покрова. Сын Хуан Цзунси, Хуан Байцзя, оставил интересные сведения об истории «внутренних стилей». В написанной им биографии Ван Чжэннаня он утверждает, что Чжан Саньфэн в совершенстве владел кулачным искусством Шаолиньского монастыря, но потом создал «внутренний стиль», и «тот, кто овладеет хотя бы одной или двумя его частями из десяти, победит любого шаолиньского мастера». Секрет этого стиля заключается в том, чтобы «покоем контролировать движение», «мягкостью контролировать жесткость» и «малой силой контролировать большую силу». Кроме того, внутренний стиль зиждется на пяти принципах: почтительности, которая равнозначна покою; собранности, которая равнозначна собиранию; проницаемости, которая равнозначна близости; силе, которая равнозначна внутренней мощи, и, наконец, притирании, которое равнозначно чувствованию. Отметим, что, по крайней мере, четыре принципа из пяти объясняются посредством слов-омонимов и, следовательно, их перечень во многом носит характер тайнописи.

Хуан Байцзя приводит генеалогию внутренней школы, насчитывающую добрый десяток имен. По его словам, искусство Чжан Саньфэна получило известность в провинции Шэньси, где его главным учеником был некто Ван Цзун. Последний передал секреты «мягкого стиля» некоему Чэнь Чжоутуну из восточной провинции Чжэцзян, а самым прославленным мастером этой линии стал Чжан Сунси из города Вэнь-чжоу на восточном побережье Китая, где это искусство на протяжении какого-то времени «передавалось тайно». Взрослые годы жизни Чжан Сунси приходятся на вторую половину XVI в. (согласно некоторым данным, он умер в 1620 г. очень далеко от родины – в юго-западной области Гуйчжоу). О нем упоминает в своей книге Ци Цзигуан, отмечающий «мягкость» рукопашной техники Чжан Сунси и его манеру «бить накоротке» (и то, и другое свойственно тайцзицюань). Ци Цзигуан называет Чжан Сунси «парчовым Чжаном».

Примечательно, что география «мягкого искусства» даосского патриарха не стеснена локальными перегородками: в короткий срок оно перекинулось на другой конец минской империи. И еще одно достойное внимания обстоятельство: ни один из упоминаемых Хуан Байцзя персонажей формально не состоял в даосской общине, т.е. традиция «внутренних школ» явно была достоянием мирских людей, хотя, скорее всего, принадлежавших к маргинальной прослойке «людей рек и озер» (как уже отмечалось, в тайцзицюань понятие «внутренней школы» трактовалось именно как указание на светский характер этой традиции). Некоторые наследники школы Ян даже настаивают на самобытности тайцзицюань, зародившейся отдельно от даосизма¹.

¹ Цай Чжаоци. Во со жэныии ды тайцзицюань, с. 147. Правда, это утверждение принадлежит ревностному поклоннику буддизма.

За покровом легенд и анекдотов, окутывающих историю «внутренних школ», иногда проглядывают реальные факты. В изданной в 1733 г. хронике города Нинбо, источнике вполне объективном и достоверном, тоже помещено описание «внешних» и «внутренних» школ кулачного боя, сходное с тем, которое дано в эпитафии Хуан Цзунси. Там же имеются сведения (в современных очерках исчезнувшие) об упомянутом выше Чжан Сунси. Последний представлен в его краткой биографии человеком учтивых манер и учителем «мягкого» стиля кулачного боя. Его искусство, как в эпитафии Ван Чжэннаню, тоже противопоставляется «внешней школе» Шаолиня, причем различие между «внешним» и «внутренним» стилями объясняется несколько иначе: первый делает ставку на стремительную атаку и сильный удар, а второй – на «контроль» над противником посредством «притирания» и следования ему: этот стиль требует применять силу «только при серьезной опасности». Однажды, повествует хроника, группа шаолиньских монахов (по-видимому, служивших при Ци Цзигуане) вызвала Чжан Сунси на поединок. Дело происходило на высокой террасе. Один из монахов стремительно набросился на даоса, но тот лишь слегка посторонился и нанес удар вдогонку, да так сильно, что монах помчался вперед, «словно пушечное ядро», перелетел через перила и расшибся насмерть. В другом эпизоде Чжан Сунси, уже будучи семидесятилетним старцем, расколол огромный валун, выставив вперед правую руку, и т.д. Версия о преем-ствовании этой линии тайцзицюань принята в традиции тайцзицюань в Чжаобао и, по-видимому, в семействе Ян.

По преданию, Чжан Сунси имел много учеников, которые образовали так называемое южное направление тайцзицюань. Однако свидетельства о ее дальнейшей судьбе чрезвычайно скудны и смутны. Сохранилось лишь глухое упоминание о том, что представитель этой традиции некто Гань Фэнчи переехал на север и обучал тайцзицюань. Среди современных мастеров тайцзицюань одни считают, что южная традиция вымерла, другие верят, что ее наследники живы и сегодня, но никак не заявляют о себе. Правда, в самое последнее время объявились мастера, называющие себя ее восприемниками¹.

¹Сюй Чжии. Тайцзицюань цяныно. В книге: Ян Чэнфу дэн. Тайцзицюань сю-аньбянь.с. 4-5. У Тунань высказал предположение, что Южная ветвь тайцзицюань сохранила в первозданной чистоте исходные принципы и формы этой традиции. О ее современных представителях см.: Ни Цзинхэ. Ван Цзун наньчуань тайцзицюань. 2009. Впрочем, эта форма тайцзицюань обнаруживает близкое родство с традицией Чжао-бао. Согласно одному мнению, тайцзицюань Ван Цзунъюэ основывалась на принципе «хаотически-изначального» вращения (хунь юань), тогда как в основе южной ветви тайцзицюань лежал принцип «четырех ровных уровней» (сы пин): головы, плеч, поясницы, коленей. Ю Сюаньдэ, Мичуань удан тайцзицюань, с. 62. Согласно сообщению современного даоса Ли Кая, называющего себя восприемником школы Чжан Сунси, техника последней основывалась на следующих принципах: «тренировка» («волей вести ци, взглядом выражать дух»), «видение» (развитие как внешнего зрения, так и внутреннего видения), «внимание» (умение внимать как ушами, так и «телесным чувствованием»), «применение» (умение действовать по обстоятельствам), «превращение» (гибкое применение технических приемов), «рассеивание» (способность контролировать ситуацию, предупреждая действия противника), «прозрение» (духовная чувствительность). Все это соответствует принципам «внутренних школ», но не обязательно обладает генетическим родством с современными формами тайцзицюань. См.: Ли Кай. Сунси нэйцзяцюань. // Лао-Чжуан, № 1, с. 55-56. Еще один наследник этой линии боевого искусства, на сей раз вполне светский человек, живет в Шанхае. Этот факт вновь напоминает о принадлежности традиции «внутренних боевых искусств» одновременно даосской общине и светскому обществу. Новейшее и наиболее полное описание генеалогий школ тайцзицюань, идущих от Чжан Саньфэна, см.: Оуян Сюэчжун. Тайцзицюань ды юань юй лю (Происхождение и эволюция тайцзицюань). // Тайцзицюань юаньлю чжи ми, с. 199-208.

К сожалению, мы не имеем конкретных сведений о том, что представляла собой «внутренняя школа» в конце правления минской династии. Нет даже уверенности в том, что искусство Чжан Сунси действительно имело отношение к тайцзицюань. Сын Хуан Цзунси, Хуан Байцзя, оставил рассуждение о «внутреннем» стиле, но его описание мало напоминает современные формы тайцзицюань, хотя присущие «внутренней» школе Южного Китая принципы мягкости и «притирания» позволяют говорить о ее родстве с тайцзицюань. Впрочем, Хуан Байцзя, по его признанию, перестал заниматься кулачным боем и никому не передал свое мастерство.

Сам по себе принцип «взращивания ци» – этой таинственной основы и жизни, и сознания – является общим достоянием боевых искусств Китая. Тем не менее нельзя отрицать наличия тесной связи между шао-линьским боксом и «жесткими» формами «работы с ци» (цигун). Недаром в шаолиньской традиции тело уподобляется «железному дереву». Многие современные мастера тайцзицюань убеждены, что «внутренний» стиль предполагает отказ от применения физической силы и ведение схватки исключительно посредством так называемой «воли», т.е. психического или даже духовного воздействия.

Уже с начала XX в. прочно укоренилось мнение о том, что оппозиция внутренних и внешних школ боевых искусств во многом следует водоразделу между даосской и буддийской линиями духовного совершенствования. Не следует забывать и о том, что иерархия «внутреннего» и «внешнего» в духовной практике – важнейший принцип всей китайской культуры.

Но вернемся к истории тайцзицюань. Упомянутые сочинения Хуан Цзунси и Хуан Байцзя и некоторые другие источники указывают на широкое распространение боевых искусств в тогдашнем китайском обществе, однако литературные источники хранят почти полное молчание об этом предмете. Это означает лишь одно: занятия рукопашным боем еще не привлекли внимания образованной элиты Китая. Правда, в 1727 г. императорским указом чиновникам на местах предписывалось докладывать начальству об известных им мастерах боевых искусств, которые «самочинно называют себя учителями». Никаких последствий это туманное распоряжение иметь, конечно, не могло.

В конце XVIII в. один из редких еще энтузиастов боевых искусств среди ученых людей, Чан Найчжоу, составил иллюстрированное описание некоторых упражнений из этой области¹. Заметим, что Чан Найчжоу был родом из уезда Сушуй в пров. Хэнань, расположенного не так уж далеко от монастыря Шаолинь. Описанные Чан Найчжоу позы и движения имеют очень мало общего с тайцзицюань, но в его книге излагаются общие для физической культуры Китая принципы и правила, например: акцент на медленных и плавных движениях, важность укрепления ци, идея контроля движений посредством покоя и проч.

Долгое время единственным местом в Китае, о котором было достоверно известно, что там в XVIII в. существовала традиция тайцзицюань, оставалась деревня Чэньцзягоу, расположенная все в той же Хэнани и притом недалеко от шаолиньского монастыря. Но в последнее время появляется все больше данных о наличии самостоятельной традиции тайцзицюань в поселке Чжаобао (пров. Хэнань), который находится всего лишь в 2,5 км к северу от Чэньцзягоу.

Мастера тайцзицюань из Чжаобао считают родоначальником своего искусства Чжан Саньфэна, а ключевую роль в становлении традиции тайцзицюань отводят восприемнику искусства знаменитого даоса по имени Ван Цзунъюэ (известному также под другими именами). Ван Цзунъюэ – еще один столь же важный, сколь и загадочный персонаж истории тайцзицюань. Именно ему приписывается создание четырех важнейших классических сочинений, в которых систематически обосновывается соединение рукопашного боя с принципами даосской медитации. Имя Ван Цзунъюэ похоже на имя Ван Цзуна – главного ученика Чжан Саньфэна, о котором упоминает Хуан Байцзя. Существует даже предположение, что знак «юэ» в его имени соотносится с именем знаменитого полководца Юэ Фэя, упорно пытавшегося отвоевать у чжурч-жэней захваченные ими северокитайские земли (в истории последних десятилетий правления минской династии известны случаи принятия такого имени)². В таком случае понятно, что в источниках цинского времени это имя записывается без последнего знака: так издателям было спокойнее. Добавим, что в традиции Чжаобао его учителем именуется даос по имени Юнью, т. е. Странствующий в облаках.

В местной хронике XVIII в. упоминается некий отшельник и мастер духовного совершенствования по имени Ван Цзунъюэ, который жил к северу от Янцзы во времена династии Юань. Однако большинство источников относят время жизни этого человека (или человека с этим
именем) к XVIII в. и называют его жителем провинции Шаньси, где он якобы зарабатывал на жизнь преподаванием конфуцианских канонов, т.е. принадлежал к низам ученого сословия. В самом конце того же столетия он переехал в Хэнань: сначала в Лоян, а оттуда еще дальше на восток – в город Кайфэн. Это означает, помимо прочего, что путь его странствий пролегал неподалеку от Чэньцзягоу и Чжаобао.

¹ Перевод книги Чан Найчжоу вместе с частью иллюстраций опубликованы в книге: Боевые искусства. Китай, Япония. Сост. В. В. Малявин. М.: АСТ, 2002, с. 127-137.

² Тайцзицюань юаньлю чжи ми, с. 167.

 

В самых ранних текстах тайцзицюань упоминается некий «наставник из Шаньси». А Тан Хао в начале 30-х годов обнаружил рукопись, где некий Ван из Шаньси именуется мастером владения мечом и пикой, занимавшимся этим искусством на протяжении сорока с лишним лет. На этом основании Тан Хао и представители традиции Чэньцзягоу пришли к мнению, что Ван Цзунъюэ обучился тайцзицюань в их деревне и потом написал свои сочинения. Тем не менее предания Чэньцзягоу не содержат никаких упоминаний об этом, судя по всему, выдающемся мастере «внутреннего» кулачного искусства, да и сами сочинения Ван Цзунъюэ, за исключением «Песни о рукопашном бое», в Чэньцзягоу не были известны. К тому же в клане Чэнь было принято передавать кулачное искусство только его членам, и трудно поверить, что его люди сделали исключение для какого-то случайного прохожего (в этом отношении традиция Чэньцзягоу разительно отличается от обычаев и поселка Чжаобао, и всех даосских школ Северного Китая, среди которых было принято передавать искусство не сыну, а особо отмеченному милостью Неба ученику). Одним словом, Ван Цзунъюэ и Чэньцзягоу явно не сходятся в единый сюжет.

Прежде наследники «кулачного искусства» Чэньцзягоу выделяли среди учеников Ван Цзунъюэ некоего Цзян Фа, торговца соей, который якобы и принес тайцзицюань в их деревню (эта версия совершенно не согласуется с приведенными выше сведениями о Ван Цзунъюэ). Подобно Чжан Саньфэну, Цзян Фа тоже в молодости изучал кулачное искусство Шаолиня, но потом – опять-таки случайно – встретился с Ван Цзунъюэ и упросил последнего взять его в ученики. В чжаобаоском предании Цзян Фа приписываются три основополагающих «песенных наставления» о тайцзицюань. К песнопениям приложены комментарии, которые состоят в основном из суждений, приписываемых Ван Цзунъюэ (см. раздел переводов).

Мастера из Чжаобао считают своим патриархом даоса Чжан Сань-фэна. Они полагают, что не кто иной, как Цзян Фа и был наставником Чэнь Вантина в боевом искусстве. Последний, утверждают они, похоронил своего учителя у северо-западной окраины Чэньцзягоу, где были густые заросли, в которых водились хищные звери, а временами прятались разбойники. Могила великого мастера боевого искусства была призвана сделать это место более безопасным. Еще в начале XX в. потомки Чэнь Вантина совершали на ней поклонения¹. Мастера из Чэньцзягоу, напротив, считают Цзян Фа «слугой» Чэнь Вань-тина. В новейшем издании их версии истории тайцзицюань Цзян Фа назван «помощником Чэнь Вантина в создании тайцзицюань».

Существует еще одна версия биографии Цзян Фа, согласно которой Цзян Фа случайно встретился с Чэнь Чансином, проходя через Чэнь-цзягоу, и передал ему искусство тайцзицюань. В таком случае становится, по крайней мере, понятно, почему Ян Лучань, обучавшийся позднее у Чэнь Чансина, ввел в обиход форму, совсем не похожую на комплексы Чэньцзягоу, но имевшую много общего с традицией Чжаобао. По свидетельству преемника Ян Лучаня во втором поколении Ли Жуйдуна, его учитель утверждал, что Ян Лучань более 30 лет учился у Чэнь Чанси-на, перенял «истинную традицию умного совершенствования внутренних школ из Уданшаня» или просто «истинную традицию внутренних школ» и считал бы великим бесчестьем для себя, если бы это искусство было утрачено. Первоучителями тайцзицюань Ян Лучань считал Ван Цзунъюэ и Цзян Фа². Кроме того, Ян Лучань, согласно преданию его школы, получил знание о «теории кулачного искусства» от чжаобао-ского мастера Чэнь Цинпина, что еще больше сближает линию семейства Ян с тайцзицюань из Чжаобао.

В последние годы в северном Китае обнаружены другие традиции боевого искусства, родственные тайцзицюань, и все они тоже возводят себя к даосским школам в горах Уданшань. К настоящему времени таковых выявлено около двух десятков. Почти все они на протяжении столетий передавались тайно в общинах даосов и лишь в середине XX в. получили публичную известность. Вот краткие характеристики некоторых из них. Они расширяют наши представления о культурной почве, на которой произросло искусство тайцзицюань³.

1. Ладонь Восьми Триграмм Инь и Ян (Инь-ян багуачжан).

В практике школы различается «внутренняя сокровенность», относящаяся к тренировке ци, и «внешняя сокровенность»: нормативные позы и движения. Взращивание ци считается основой, удар – его практическим применением. Имеется 8 комплексов движений по 36 ударов, или «конфигураций ладоней», в каждой. Принципы практики: одухотворенность движений, единство движения и покоя, неисчерпаемость превращений, пустота содержит в себе наполненность, наполненностьскрывает пустоту, мягкость одолевает твердость, противника можно контролировать посредством воздействия на его жизненные точки.

¹ Юань Баошань. Удан чжаобао тайцзицюань дацюань, с. 4. Имеются сведения, что потомки Чэнь Чансина до сих пор хранят в доме собрание сочинений о тайцзицюань, восходящее к концу XVIII в. Его содержание имеет много общего с текстами, имевшими хождение в школах Чжаобао и семьи Ян. См.: Оуян Чжунсюэ. Тайцзицюань ды юань юй лю, с. 207.

² Чжао Бинь и др. Ян-ши тайцзицюань чжэньчуань, с. 218-219. Тайцзицюань юаньлю чжи ми, с. 76.

³ Чжэн Цинь. Цзин-Чу ушу, с. 47-57.

 

2. Кулак Чистого Ян (Чунъянцюанъ). Основоположником школы считается знаменитый даос Люй Дунбинь. Предана огласке в 1971 г. жителем г. Учан Лю Динго, получившим это искусство от даоса из Уданшаньских гор. Практика школы основывается на теориях даосских магических квадратов Хэту и Лошу, понятиях трех сфер, применении шести суставов (щиколотки, колени, бедра, плечи, локти, запястья) и девяти правилах: сердце, воля, ци, сила, движение, живость, опускание, мягкость, одухотворенность. Основа практики – приемы медитации, сила тренируется посредством укрепления Киноварного поля.
3. Кулак Великого Согласия (Тайхэцюанъ). Школа получила известность благодаря жителю г. Ухань Чжоу

Чжунмину, который получил посвящение в 1967 г. от своего деда по матери, ведшего жизнь «людей рек и озер». В практике этой школы принято «в занятиях кулачным боем сначала тренировать стойки, в тренировке стоек сначала тренировать ци, в тренировке ци сначала тренировать волю». В стойках соблюдаются принципы взаимодействия Инь и Ян, скручивания и «обращенности к небу», чему соответствуют наставления: «растяжение и сжатие в паху, текуч как море и реки, небу возжигаешь благовония». Существуют также правила «волей вести ци, посредством движения ци выполнять стойки, быстрые и медленные движения друг с другом сообразуются, жесткое и мягкое друг друга восполняют».

4. Кулак Пяти Стихий Школы Сокровенного (Сюанъмэнъ усинцюань).

Родоначальником школы считался божественный покровитель Уданшань Великий Император Сокровенной Воинственности (Сюанъу Дади), в земной жизни полководец Гуань Юй – тот самый, который, по преданию, научил искусству тайцзицюань Чжан Саньфэна. Школа была открыта миру жителем Ухани, наследовавшим ее от предков по материнской линии. В арсенале школы использованы многие понятия даосской космологии, различаются «три импульса движения», «пять соответствий», знаки «пяти стихий», «пять позиций», «пять ударов», «восемь действий». Нормативные движения состоят из пяти комплексов, носящих имена животных. Каждый комплекс насчитывает 12 фигур.

Добавим, что некоторые традиции боевого искусства Уданшаня имеют характер как бы прикладного применения принципов даосской медитации, например: «Искусство меча от школы Внутреннего эликсира» (Удан даньпай цзянъшу), «Боевое искусство школы Чистого Покоя» (Цинсюйпай угун) и др.

В Уданьшань сохранились и некоторые ранние формы тайцзицюань, не вполне отделившиеся от собственно даосской практики. Такова например, традиция тайцзицюань Облачного домика (Юньфан тайцзицюань; облачным домиком даосы называли горную обитель для медитации). До последнего времени искусство этой школы существовало только в устном предании. Ее главный принцип – «обнимать срединность, хранить одно» (бао чжун, шоу и), причем исходная поза соответствовует срединности, а заключительная – единице как вертикали. В практике школы различаются внутренняя и внешняя (физическая) сила, причем первая порождается токами ци, а вторая задействована в «точке приложения силы»¹.

Есть сведения о существовании линии тайцзицюань, восходящей непосредственно к Чжан Саньфэну. Школа эта к настоящему времени насчитывает 14 поколений². Бытующие в ней предания добавляют некоторые красочные штрихи к образу Ван Цзунъюэ. Сообщается, что последний оставил жизнь даосского подвижника и занялся торговлей зерном, много странствовал и в конце концов встретил Цзян Фа. К тому времени Ван Цзунъюэ был уже стар и поручил преподавание своей дочери, чем и объясняют некоторые отличия в практике тайцзицюань из Чжаобао и Чэньцзягоу. Отсюда одно из старинных названий школы Чжаобао: «кулачное искусство старшей девушки»³.

Поскольку все современные школы тайцзицюань вышли с Севера – из провинций Хэбэй и Хэнань – есть основания полагать, что в центральном Китае сохранились и более архаичные ответвления этой традиции, еще не ставшие публичными. Китай велик, скрыться и прожить незамеченным в его обширных горных массивах или не менее обширной людской массе совсем нетрудно.

Как бы там ни было, формирование традиции тайцзицюань в ее современном виде приходится на вторую четверть XIX в. Наибольшую роль в нем сыграли мастер Ян Лучань (1799-1872) и его ученик У Юйсян (1812-1880), а также братья и некоторые другие родственники последнего. Ян Лучань был уроженцем городка Юннянь в пров. Хэбэй, в молодости занимался «внешними стилями», а позднее учился у мастера Чэнь Чансина (1771-1853), в Чэньцзягоу, куда он, по версии рода Чэнь, отправился батрачить (по другим сведениям, Ян Лучань был состоятельным человеком). Время обучения Ян Лучаня у Чэнь Чансина (или Чэнь Цинпина в Чжаобао) приходится примерно на 20-40-е годы XIX в. Согласно одной легенде, Ян Лучань перенял секреты боевого искусстваЧэнь Чансина, подглядывая с товарищем за его занятиями. По другой легенде, Чэнь Чансин сам передал Ян Лучаню свое искусство после того, как Ян Лучань самоотверженно ухаживал за будущим учителем, когда тот тяжело заболел (странно, однако, что у великого мастера не нашлось более преданных помощников среди его родни).

Чжэн Цинь. Цзин-Чу ушу, с. 57.

² Даомэнь мичуань удан чжан-цзу тайцзицюань, с. 12-13.

³ Там же, с. 17.

 

Как родоначальник прочих школ тайцзицюань, Чэнь Чансин считается в Чэньцзягоу одним из выдающихся мастеров местной традиции боевого искусства. Однако, как уже отмечалось, между тайцзицюань кланов Чэнь и Ян существуют значительные, до некоторой степени даже принципиальные расхождения. Эти различия объяснимы, если допустить, что Чэнь Чансин (и, вероятно, его отец) учился тайцзицюань в Чжаобао, что и утверждают тамошние учителя. В Чэньцзягоу, таким образом, Чэнь Чансин был в известном смысле белой вороной, и некоторые косвенные указания на этот счет в источниках действительно имеются. Кстати сказать, «неофициальные» контакты между школами Чэньцзягоу и Чжаобао имели место и позднее. Так, автор главного теоретического сочинения о тайцзицюань из Чэньцзягоу Чэнь Синь поддерживал дружеские отношения с мастером тайцзицюань из Чжаобао Ду Юйванем (Ду Юаньхуа) и опубликовал в своей книге некоторые полученные от него материалы.

Ян Лучань со временем вернулся на родину, где стал обучать вновь усвоенному искусству жителей округи и приобрел немало учеников. Новый стиль кулачного искусства – видимо, по контрасту с распространенными в тех местах прежде школами рукопашного боя – прозвали опять-таки «мягким». Близким учеником Ян Лучаня стал его земляк У Юйсян, который с детства был приобщен к боевым искусствам, ибо в его семье издавна передавались по наследству какие-то приемы кулачного боя. Учился он и в Чжаобао у мастера Чэнь Цинпина. Семейство У имело немалое состояние, держало две чайные лавки в уездном городе Гуанпин, а У Юйсян и его братья были заметными фигурами в обществе местной образованной элиты и обладали высокими учеными званиями. Братья У Юйсяна даже сделали завидную служебную карьеру. Есть сообщение о том, что Ян Лучань арендовал у семейства У аптеку. Он был человеком строгих нравов, но довольно радушным и к тому же, как мы уже знаем, очень хотевшим передать свое искусство позднейшим поколениям, так что он брал в обучение посторонних, и через некоторое время преподававшийся им стиль кулачного искусства, который прозвали «мягким стилем», получил широкое распространение в его родной округе. Правда, по не вполне ясным причинам (по мнению некоторых – вследствие заносчивого нрава У Юйсяна) Ян Лучань поручил обучение У Юйсяна своему сыну Ян Баньхоу, прославившемуся твердым характером и бесстрашием.

Впоследствии Ян Лучань был вынужден покинуть родные места. По некоторым сведениям, он убил в поединке некоего буддийского монаха (знакомая история). У Юйсян с помощью своего старшего брата, служившего в Пекине, помог Ян Лучаню бежать в столицу, где тот устроился на службу к одному влиятельному чиновнику. Так начался новый этап распространения секретного прежде боевого искусства.

У Юйсян имел пять сыновей, но ни один из них не преуспел в боевых искусствах. Его истинным преемником стал племянник по материнской линии и тоже земляк Ли Июй, руке которого и принадлежат древнейшие из сохранившихся списков классических сочинений по тайцзицюань. Один из этих списков был подарен Ли Июем его собственному племяннику по материнской линии и ученику Ма Тунвэню в 1867 г., а другое собрание текстов, датированное 1881 г., было завещано ученикам из рода Хао, которые создали отдельную традицию тайцзицюань, так называемое тайцзицюань стиля У.

В своем «кратком предисловии» к позднейшему своду Ли Июй сообщает, что в 1852 г. в некой соляной лавке в уезде Уян (пров. Хэ-нань) были найдены «изначальные наставления» в искусстве тайцзицюань. Правителем Уяна в то время был не кто иной как старший брат У Юйсяна У Чэнцин, который и передал рукопись заехавшему к нему младшему брату, причем известно, что по дороге У Юйсян останавливался в деревне Чэньцзягоу, где недолго занимался боевыми искусствами. Время было тревожное, вокруг Уяна рыскали крупные повстанческие отряды, и, по свидетельству местного хрониста, лишь решительные военные приготовления У Чэнцина спасли город от нападения мятежников. Заметим попутно, что Уян имел некоторое отношение к легендам о знаменитом даосе Чжан Саньфэне: в тех местах имелась «пещера бессмертного Чжана», где якобы жил Чжан Саньфэн, а местные жители считали его своим земляком и рассказывали о нем немало легенд. К тому же в 1844 г. появилось печатное издание составленного еще в начале XVIII в. полного собрания сочинений Чжан Саньфэна, что сделало его имя известным широким кругам читающей публики.

Но самое интересное сообщение, относящееся к уянской находке, обнаружилось в упоминавшихся выше хрониках клана Ли, где утверждается, что с конца XVIII в. члены семейства Ли держали в Уяне соляную лавку, а впоследствии открыли там школу боевых искусств. Согласно преданиям этого клана, Ван Цзунъюэ был учеником мастера рукопашного боя из этого клана Ли Куанлиня.

В первоначальном тексте предисловия к «рукописям из соляной лавки», переданным Ма Тунвэню, родоначальником тайцзицюань назван Чжан Саньфэн. В позднейшем же списке Ли Июй предлагает другую версию. Он заявляет: «Неизвестно, кто был основателем тайцзицюань.

Тонкости и применение этого искусства досконально описал Ван Цзунъ-юэ. Позднее оно было передано людям семейства Чэнь из Чэньцзягоу в Хэнани, а те довели его до духовной просветленности и передавали по наследству множество поколений»¹.

Упомянутому здесь Ван Цзунъюэ Ли Июй и приписывает авторство древнейших сочинений о тайцзицюань, не сообщая никаких сведений об этом вроде бы самом важном в истории тайцзицюань человеке. Он упоминает лишь, что Ван Цзунъюэ был уроженцем провинции Шань-си. Имя этого персонажа подозрительно напоминает имя Ван Цзуна – главного ученика Чжан Саньфэна, упоминаемого Хуан Байцзя. Наконец, в текстах школы Чжаобао в качестве учителя во втором поколении упоминается некий Ван Линьчжэнь из Шаньси – весьма возможно, тот же Ван Цзунъюэ под другим именем. Согласно некоторым не слишком заслуживающим доверия сведениям, Ван Цзунъюэ зарабатывал на жизнь преподаванием конфуцианских канонов, т.е. принадлежал к низам ученой элиты. В последнем десятилетии XVIII в. он жил все в той же Хэнани: сначала в Лояне, откуда он переехал на восток провинции – в город Кайфэн. Это означает, помимо прочего, что путь его странствий пролегал в непосредственной близости от Шаолиня и Чэнь-цзягоу.

Как бы там ни было, именно в сочинении Ван Цзунъюэ впервые систематически обосновывается соединение рукопашного боя с принципами даосской медитации на базе учения о «внутренней силе». Впрочем, Ли Июй признается, что добавил к наставлениям старых учителей собственные суждения.

Отметим, что наследники традиции семейства Ян и Чжаобао минимизируют роль братьев У и Ли Июя в распространении тайцзицюань, скептически относятся к их познаниям и мастерству, а в Чжаобао Ли Июй вообще считается изменником и вором, выкравшим классические тексты тайцзицюань из дома своего учителя в Чжаобао (чем и объясняются все его странные недомолвки по поводу находки рукописей в соляной лавке).

Существует еще одна, гораздо более полная версия истории тайцзицюань, изложенная в рукописях рода Сун. В начале XX в. были известны два сборника этих текстов: один принадлежал Сун Шумину, другой У Тунаню, который получил книгу от своего друга и впоследствии снял с нее шесть копий. Сам Сун Шумин называл себя наследником древнейшей ветви тайцзицюань, передававшейся в его роду уже 17 поколений.

В этой линии основоположником тайцзицюань назван чиновник Чэн Линси, живший еще в VI в. Спустя шесть веков его потомок Чэн Би расширил полученный им по наследству комплекс упражнений, присвоив ему название «Метод девяти малых небес». В число патриархов тайцзицюань включают также известных даосов танской эпохи Сюй Сюаньпина и Ли Даоцзы и даже патриарха всего даосизма Лао-цзы. В традиции тайцзицюань из Чжаобао, обладающей, по-видимому, наиболее древними записями об этом искусстве, принято считать, что Великий Предел произошел от «истока Неба и Земли, а Лао-цзы установил учение о нем». Последнее было воспринято его знаменитым учеником, начальником пограничной заставы Инь Си и передавалось «мириадами божественных небожителей трех миров». Чисто китайская манера: считать источником искусства мировой порядок в целом, а его словесное оформление приписывать основоположнику соответствующего предания. Но если в Лао-цзы едва ли возможно опознать первого мастера тайцзицюань, то в отношении танских даосов, особенно Ли Даоцзы, подобные предположения кажутся вполне обоснованными. Примечательно, что все эти люди, включая Чэн Линей, были уроженцами провинции Аньхуэй, где и позднее боевые искусства были в большой чести и где сложился наиболее известный стиль «военных» постановок в китайском театре.

Цит. по: Тан Хао, Гу Люсинь, ук. соч., с. 10.

Сюй Сюаньпину приписывается создание комплекса тайцзицюань из 37 фигур, именуемого также «длинным кулаком» по аналогии с китайским названием Янцзы – Длинная река, которая «безостановочно и без конца катит свои воды». Эту линию и унаследовал в XVI в. некто по имени Сун Юаньцяо, от которого Сун Шумин получил свое искусство. Предание рисует Сун Юаньцяо эдаким «вольным даосом» – великаном с волосами до бедер, добывавшим пропитание продажей хвороста.

В сборнике Сун Шумина, кстати сказать, упоминаются и Чжан Сун-си, и многие другие мастера «внутренних школ» его времени. Вместе с Сун Юаньцяо они ходили в горы Уданшань за наукой и там получили от некоего старого даоса секрет «духовного достижения».

Что касается Ли Даоцзы, то он считается создателем комплекса так называемого Прежденебесного (сянъ тянь) тайцзицюань (тоже из 37 фигур, что соответствует комплексу «длинного кулака»). Этот комплекс дошел до наших дней, его и сегодня преподает учитель Линь Алун. Как все великие даосы, Ли Дао-цзы имел немало экстравагантных привычек, ходил в рваном халате, подолгу не принимал пищи и прославился необыкновенным долголетием: свидетельства о его жизни встречаются на протяжении более четырех веков, вплоть до конца правления династии Сун. Согласно версии Сун Шумина, именно он передал свое «искусство дао» Чжан Саньфэну в горах Уданшань.

Известному даосу Чэнь Туаню приписывается создание стиля «Шести полюсов и Восьми законов» (Люхэ бафа). Этот стиль в 30-х годах XX в. преподавал уроженец провинции Ляонин У Чицзуй, передавший его своим ученикам в Гонконге.

Еще один стиль тайцзицюань под названием «36 приемов искусства жизненных точек» преподавал в 30-х годах XX в. некто Хуа Цаоюань в провинции Хунань. Основоположником этого стиля он называл даосского подвижника Фэн Июаня. Наконец, в последние годы в провинции Шаньси и в других районах Китая обнаружены неизвестные ранее стили и школы тайцзицюань.

Но вернемся к Ли Июю. Его нарочито лаконичная, полная таинственности и как будто намеренных недоговоренностей манера повествования в своем роде удивительна и… вполне традиционна для Китая. Никак не разъясняемые сообщения о чудесных находках, брошенные как бы мимоходом оценки, откровенные умолчания и режущие глаз противоречия порождают множество недоуменных вопросов, на которые у исследователей до сих пор нет ответа. Очень похоже на то, что история с находкой рукописи в безвестной соляной лавке выдумана братьями У, пожелавшими таким образом скрыть тот факт, что они обманным путем заполучили эти манускрипты, которые следовало держать в секрете. Правда, рукописи предназначались для узкого круга учеников, но в данном случае сама аура таинственности, окружавшая их, поднимала авторитет ее владельцев. Учитывая, что У Юйсян учился у Ян Лучаня и Чэнь Цинпина и по крайней мере с первым имел натянутые отношения, есть все основания предполагать, что у У Юйсяна были причины скрывать истинное происхождение таинственных манускриптов из соляной лавки. Сделать это было удобнее всего, приписав приоритет в хранении искусства тайцзицюань роду Чэнь из Чэньцзягоу (этими рукописями как раз не владевшему).

Немало вопросов вызывают и пояснения Ли Июя. Остается непонятным, почему он ограничивается кратким похвальным отзывом о никому не известном Ван Цзунъюэ и ни единым словом не поминает Ци Цзигуа-на и Чан Найчжоу, своего земляка-хэнаньца, жившего совсем недалеко от Чэньцзягоу? Почему он ограничивается лишь глухим упоминанием о прекрасно известной ему традиции тайцзицюань в Чэньцзягоу и вовсе умалчивает о школе тайцзицюань в Чжаобао, тексты которой, как показывает внимательное чтение его сочинений, были ему известны? Наследники традиции Чжаобао, как уже говорилось, считают Ли Июя плагиатором и предателем, нарушившим клятвы верности, данные им учителям, и выдавшим за свои, к тому же переписанные с ошибками, полученные в Чжаобао тексты. В свете новейших находок вызывает недоумение и тот факт, что Ли Июй ничего не сообщает о хозяевах соляной лавки в Уяне, которые принадлежали скорее всего к клану Ли и были причастны, как теперь известно, к становлению традиции «внутренних» боевых искусств.

Если оставить за скобками неистребимые в Китае ревность и соперничество между семьями и школами, остается предположить, что Ли Июй считал преподанную ему форму тайцзицюань совершенно особой традицией боевого искусства. Но в таком случае как следует понимать то обстоятельство, что вслед за упоминанием о Ван Цзунъюэ он говорит о тайцзицюань семейства Чэнь? И надо ли понимать его слова так, что Ван Цзунъюэ лично передал свое искусство семье Чэнь или тут был какой-то разрыв во времени? Почему он не следует версии представителей школы Чэнь, которые утверждают, что таинственный Ван Цзунъюэ сам научился боевому искусству в Чэньцзягоу? Наконец, почему в более раннем тексте он заявляет, что основоположником тайцзицюань был Чжан Саньфэн, а позднее без объяснения причин утверждает, что родоначальник тайцзицюань неизвестен?

На эти вопросы до сих пор нет убедительных ответов. Скорее всего, эти умолчания и неясности в большинстве случаев объясняются тем, что Ли Июй и сам не имел точного представления о том, как все происходило на самом деле, включая даже анекдотическую историю с «находкой» рукописей в неведомой соляной лавке. Как все люди, китайцы склонны мистифицировать события или, по крайней мере, придавать им ауру загадочности. Незнание, представленное как умолчание, может сойти за высшее знание. Такое умолчание тем более уместно и даже позволяет найти достойный выход из затруднений там, где приходится выбирать между двумя очень разными и решительно не поддающимися согласованию версиями истории тайцзицюань. Достаточно сказать, что сегодня наследники тайцзицюань из Чжаобао вообще отрицают за боевым искусством из Чэньцзягоу право считаться школой тайцзицюань.

Остается заключить, что Ли Июй попытался предложить неуклюже составленную компромиссную версию истории тайцзицюань, которая могла бы претендовать на статус официальной. Он постарался согласовать и прерогативы Ван Цзунъюэ (молчаливый поклон традиции Чжао-бао), и претензии Чэньцзягоу, и даже заслуги сычуаньского клана Ли (упоминание о соляной лавке). В результате он только еще больше запутал дело. Что же касается изменившегося отношения Ли Июя к Чжан Саньфэну, то нельзя не напомнить, что ранее предисловие было написано при жизни Ян Лучаня, и открытое игнорирование роли знаменитого даоса могло вызвать неудовольствие этого мастера, несомненно, считавшего себя наследником «внутреннего кулачного искусства», созданного Чжан Саньфэном. Когда же Ли Июй писал свое предисловие во второй раз, руки у него были развязаны.

Но интересно все-таки, что ключевой момент в становлении традиции тайцзицюань предстает наложением смутных, плохо согласующихся друг с другом совпадений, домыслов и недомолвок. Действительная история тайцзицюань словно намеренно замалчивается, скрыта в тумане полуправд и умолчаний. И как раз в этом отношении она с поразительной точностью соответствует своему предмету – той необъяснимой и недоказуемой способности «побеждать силу слабостью», той пронзительной, но неуловимой силе бодрствующего духа, которые и составляют единственный и вечный секрет даосского гунфу. Поистине рождение тайцзицюань должно было остаться скрытым от взора позитивистского, неверующего исследователя, как непостижимо для поверхностного, плоско-рационалистического ума действие внутренней силы, применяемой мастером тайцзицюань.

Как бы там ни было, редакторская – но с изрядным элементом творчества – деятельность У Юйсяна и Ли Июя создала корпус основополагающих, в своем роде канонических, сочинений о тайцзицюань. Сличение этого собрания тектов, сохраненных в школе У, с классическими текстами семейства Ян позволяет говорить о более позднем происхождении последних. Впрочем, речь идет о двух версиях единой традиции. А вот в Чэньцзягоу все эти сочинения, за исключением «Песни о рукопашном бое», не были известны. На этом основании некоторые знатоки тайцзицюань, в частности У Тунань, утверждают, что в Чэньцзягоу изначально практиковали технику так называемого «пушечного удара» (то, что сейчас составляет вторую часть традиционного комплекса тайцзицюань стиля Чэнь), а техника собственно тайцзицюань была привнесена в Чэньцзягоу извне.

Различия рукописных традиций обусловили и несовпадение взглядов мастеров стиля Чэнь и других стилей по многим вопросам истории тайцзицюань. Надо признать, что позиция школы Чэнь, склонной вовсе отрицать существование Чжан Саньфэна и в лучшем случае лишь глухо упоминать о Ван Цзунъюэ, представляется довольно уязвимой. Но и в других версиях истории тайцзицюань немало неувязок и неясностей. Взять хотя бы фигуру «первоучителя» (согласно чжаобаоскому преданию) Цзян Фа, которого в школе клана Чэнь принято называть более уничижительным именем Цзян Ваши. В Чжаобао он выступает учеником Ван Цзунъюэ (известного в этой школе под именем Ван Линь-чжэня), а в версии рода Ян – непосредственным учителем Чэнь Чан-сина, что не согласуется с чжаобаоской хронологией. В традиции же школы Чэнь Цзян Фа отводится место слуги и ученика Чэнь Вантина. Согласно версии учителей из Чжаобао, Ван Цзунъюэ жил во второй половине XVI в. и передал Цзян Фа свое искусство в 1596 г., когда тому было 22 года¹. Прочие школы относят время жизни Цзян Фа к середине XVII в. или даже позже.

Чжэн Жуй, Тань Дацзян. Удан чжаобао тайцзицюань сяоцзя, с. 5.

Но помимо конкретных обстоятельств истории тайцзицюань существуют и более общие вопросы, например: каковы глубинные исторические причины оформления традиции тайцзицюань именно в это время?

Пока мы можем сказать лишь, что имеем дело с весьма сложным процессом выделения тайцзицюань из лона китайской культуры в качестве отдельной традиции (или, как сказали бы некоторые китайские мастера, ее проявления на поверхности общественной жизни) и в то же время соединения разных сторон культурной практики – оздоровительной гимнастики, методов медитации, боевого икусства, отчасти медицины – в одно нераздельное целое. Китайская традиция различает два начала, или, скорее, два жизненных и творческих стиля или даже два душевных состояния: «гражданское», или «культурное» (вэнь) и «боевое», «военное» (у). Оппозиция «гражданского» и «военного» начал пронизывала в Китае решительно все стороны общественной жизни от управления государством до театральных представлений, причем первому отдавался приоритет перед вторым. Искусство тайцзицюань, как можно видеть, в частности, из текстов семейства Ян, являло собой в глазах ее приверженцев идеальное сочетание «гражданского» и «военного» принципов и притом именно «культурное» выражение воинственного духа. Недаром мастера тайцзицюань из Чжаобао в седьмом поколении Чэнь Цинпина (1795-1868) почтительно называли «учителем кулачного искусства культурного и военного начал»¹. В этом качестве оно не могло не стать наглядной иллюстрацией жизненного идеала китайской элиты и, более того, основополагающих принципов китайской стратегии².

Некоторые современные исследователи делают попытки связать появление тайцзицюань с модернизацией китайского общества. Так, американский исследователь Д. Уайл склонен видеть в стремительном взлете популярности тайцзицюань с конца XIX в. признаки зарождающегося национализма³. Утверждение чересчур категоричное. Нельзя забывать, что до падения старого режима тайцзицюань оставалось достоянием мизерной горстки людей, не имевших желания сделать свое искусство общеизвестным и тем более общедоступным. По сей день тайцзицюань остается – и не может не быть таким – искусством, по сути, личностным и элитарным, что не мешает ему быть по своему пафосу и мотивациям всечеловеческим.

¹ Чжэн Жуй, Тань Дацзян. Удан Чжаобао тайцзицюань сяоцзя, с. 7.

² В «народных» школах ушу разделение на «военные» и «культурные» аспекты мастерства имеет особый смысл: под «военной» практикой понимается собственно боевое искусство, тогда как к «культурному» началу относятся формы практики, имеющие отношение к духовному воздействию, как то: магические обряды, знахарство, гадания и проч.

³ Wile, D.Lost T’ai Chi Classics from the Late Ch’ing Dynasty. Albany:State University of New York Press 1996, р. 76.

Нередки в современной литературе и попытки связать тайцзицюань с патриотическими настроениями и борьбой Китая против западных колонизаторов. Вот что, например, пишет американский автор китайского происхождения У. Ляо о Ян Лучане, призванном в Пекин преподавать тайцзицюань столичной знати. Цитирую дословно: «Не желая учить маньчжуров, учитель Ян нарочно изменил формы тайцзи, превратив их в комплекс медленных, чисто внешних движений и совершенно утаив внутреннюю философию и умственную дисциплину, которые являются ключом к тайцзи»¹. Нет нужды пояснять, что кажущиеся плавность и замедленность (понятие, по сути, бессмысленное) движений в тайцзицюань не имеют ничего общего с желанием утаить сущность этой одухотворенной гимнастики. Зато в суждении У. Ляо явно проглядывает желание как-то объяснить очевидные различия в стиле тайцзицюань Ян Лучаня и клана Чэнь, от которого Ян Лучань якобы получил свое искусство. Наконец, мнение У. Ляо попросту не соответствует историческим фактам: в числе близких и бесспорно авторитетных учеников Ян Лучаня был и монгол, и маньчжур Цюанью, который передал свое искусство монголу У Тунаню, патриарху современного тайцзицюань.

Но мы можем отметить один примечательный факт: быстрый рост популярности тайцзицюань и возникновение его современных форм объясняются прежде всего ростом интереса к нему в среде столичной знати. В последней трети XIX в.- возможно, вследствие общей милитаризации китайского общества после Тайпинского восстания и Опиумных войн – в придворных кругах распространяется мода на боевые искусства, аристократы наперебой приглашают к себе мастеров этого дела – людей из простонародья и притом предосудительного, с точки зрения ученой элиты, рода занятий и поведения. Прежде непреодолимые сословные перегородки начинают рушиться, возникают странные сцепления аристократических и народных потоков культурной жизни. Налицо не столько «модернизация» общества, сколько эрозия и распад традиционной культуры. Появляются новые ответвления и в только что сложившихся школах Ян Лучаня и У Юйсяна. Правда, присущие им элитизм и скрытность еще в полной мере сохраняют свое значение. Лишь с падением монархии школы тайцзицюань становятся действительно публичными. Более того, энтузиасты тайцзицюань в новых условиях стремятся придать их практике статус «государственного искусства», т.е. как бы разновидности национального спорта. У Гунцзао в своей книге 1935 г. писал, что присущая старым мастерам тайцзицюань скрытность была помехой развитию их великого искусства. Это наблюдение подвигло У Гунцзао на публикацию факсимиле полного свода классических текстов тайцзицюань, которым владела его семья.

¹Waysun Liao, T’ai Chi Classics. Boston – London: Shambala, 1990, р. 13. У. Ляо, надо заметить, следует мнению Тан Хао и Гу Люсиня.

История тайцзицюань с конца XIX в. удостоверена подробными документальными свидетельствами, что не стало препятствием для появления огромного числа анекдотов, порой совершенно фантастических, о знаменитых мастерах тайцзицюань. Напомним, что этот фольклорный покров традиции ушу есть не просто следствие неких сверхъестественных свойств китайских боевых искусств, но выражение самой природы духовной просветленности, недоступной объективации, но преломляющейся в церемонно-обходительные жесты, в очевидный, но ускользающий декорум жизни, превыше всего – в типовые моменты человеческой деятельности. Особого рода двуединство, или, если угодно, взаимопроникновение духа и тела, актуального и реального измерений опыта соответствует природе этих типов как синтеза мысли и чувства, опыта и представления. Путь совершенствования и есть не что иное, как посредование, связь между актуальностью существования и тем, что уже отлилось в понятия и идеи. Типизация есть средство и сама среда единения того и другого.

Как бы там ни было, именно в последние десятилетия XIX в. практика тайцзицюань достигает теоретической зрелости и, по-видимому, прочно усваивает себе наименование «Кулак Великого предела» вместо принятых прежде названий: «долгий кулак», «прежденебесный кулак», «тринадцать фигур», «тридцать семь фигур» и проч. «Мягкий» стиль боевого искусства, повторим еще раз, идеально соответствовал жизненным ценностям образованной верхушки китайского общества. Один из ученых мужей в Пекине с восторгом отозвался об искусстве Ян Лучаня: «Ян нападает и отходит с одухотворенной стремительностью, в пустоте и наполненности неизмерим, телом ловок по-обезьяньи, руками словно вращает шар, весь он – как вращающаяся сфера Великого Предела»¹.

В столице Ян Лучань получил прозвище «Ян-Великий Предел» (Ян-Тайцзи). И процитированный отзыв, и прозвище Ян Лучаня, по мнению Д. Уайла, свидетельствуют о том, что название «Великий Предел» для нового стиля кулачного искусства было тогда еще в новинку. Может быть, так оно и было в столице. Но в действительности термин «тайцзицюань» фигурирует уже в древнейших рукописях, посвященных этому искусству.

Не слишком заметную, но очень важную роль в распространении тайцзицюань сыграл мастер Сун Шумин, который называл себя восприемником древней традиции, восходящей к Ли Даоцзы и Сюй Сюаньпину.

Цит. по: Ван Чжиюань. Ян-ши тайцзицюань цюаньши. Лилунь пянь, с. 18.

Итак, тайцзицюань стала гласной и в значительной мере открытой практикой с падением в Китае старого режима. Авторы книг о тайцзицюань 20-30 х годов прошлого столетия неизменно подчеркивают, что «государственное искусство» (го шу — так называли тогда традиционные боевые искусства, в том числе тайцзицюань) могут служить отличным средством укрепления духа народа и «спасения государства», а потому их следует всячески пропагандировать. Но «кулачное искусство» вышло на поверхность общественной жизни в своем традиционном виде – как сплоченная и дисциплинированная школа, в которой ученик наследует искусство учителя через непосредственное общение с ним. В традиционной школе, как высшей форме духовной практики, наследуется некая необъективируемая конкретность опыта, имеющая одновременно актуальное, реальное и виртуальное измерения. Эту реальность нельзя помыслить, но как раз поэтому ее невозможно постичь без правильного и последовательно применяемого метода мышления. Она невыразима в слове, но как раз поэтому требует очень разборчивого употребления слов и пространных пояснений. Она имеет чисто духовную природу – и потому именно засвидетельствована в миру чисто материальными фактами: генеалогией школы, сухим перечнем аутентичных мастеров школы в каждом поколении.

Генеалогия в тайцзицюань, вообще говоря, может основываться на разных критериях. В одних случаях, как в семействе Чэнь из Чэнь-цзягоу и некоторое время в семье Ян из Юнняня, школа строго ограничена семейными рамками; в других, как было принято в Чжаобао, учеников с самого начала подбирали из числа жителей своей деревни, наделенных подходящей «небесной природой»; т.е. прирожденными способностями, в третьих выбор учеников вообще не был ограничен какими-либо предварительными правилами. С выходом старых школ на свет публичности прежние ограничения почти сразу же перестали действовать. Одновременно сам принцип непосредственной передачи мастерства от учителя к ученику и сопровождавшие его общественные условности, вроде обряда приема в ученики, составления родословной школы и т.п., быстро превращаются в анахронизм. Стремительный рост числа любителей тайцзицюань и интенсивные контакты между ними заставили многих сомневаться в эффективности и даже уместности старых предписаний.

В настоящее время в наиболее модернизированных обществах – прежде всего в странах Запада, в меньшей степени на Тайване – старый уклад школы практически перестал существовать. Становится все более очевидным, что традиция тайцзицюань живет, должна жить не ритуальным декорумом, а личным постижением ее принципов каждым ее приверженцем.

Несомненно, быстрый взлет тайцзицюань связан со сложными процессами, происходившими в китайском обществе в переломный период его истории. Но видеть в нем только признак роста национального самосознания или какой-либо другой привычной черты общественной модернизации было бы чрезмерным упрощением. До некоторой степени тайцзицюань можно считать элитарной и значительно более систематизированной параллелью распространившимся с XVI в. религиозным движениям нового типа – синкретическим и светским по своему характеру, представляющим собой плод рефлексии на традицию, делающим акцент на личном совершенствовании и в этом смысле заслуживающим названия посттрадиционных. Это сходство остается, впрочем, чисто функциональным. Тайцзицюань не является религией, но обнажает, если так можно выразиться, экзистенциальные предпосылки веры.

При всей популярности тайцзицюань в современном мире речь не идет об очередной разновидности столь модных ныне оздоровительных практик или спорта. Тайцзицюань всегда несет в себе вызов современному техницизму и наглядно свидетельствует о большой жизненности духовных основ традиции в условиях даже самого высокоразвитого информационного общества. Тайцзицюань – убедительный образец не вполне еще осмысленной, не освоенной, но, как чувствуется, прочной связи традиции и современности. И можно лишь приветствовать то обстоятельство, что по мере того, как уходят в небытие социальные формы, поддерживавшие традицию тайцзицюань в прошлом, на передний план выходит ее собственно духовное содержание, и все больше внимания привлекают к себе условия, способы и плоды духовной просветленности, к которой ведет это великое искусство освобождения жизни силой самой жизни.

Разумеется, синкретическая природа тайцзицюань дает о себе знать в многообразии форм этого искусства в современном мире. Наряду с традиционной, довольно элитарной, формой тайцзицюань в рамках школы и личного наследования ученика учителю, широко распространены массовые комплексы тайцзицюань как оздоровительной гимнастики, а также спортивные ее формы, предназначенные для публичных соревнований. Тайцзицюань может служить основой для коммерческих зрелищ и представлений. В частности, ее элементы широко используются в современной хореографии и в киноиндустрии. В этих массовых, спортивных и зрелищных разновидностях тайцзицюань от духовной сущности этой традиции не осталось почти ничего, но все-таки и они напоминают о великих и вечных задачах человеческого совершенствования, которому верно служит это не столь древнее, как может показаться, и все же во все времена не-современное искусство.